Ну, я перевела. Есть спорные моменты, люди, гляньте критичным оком.

From The Times
September 20, 2007

Colin Firth's Darcy dilemna

Colin Firth talks about teenage rebellion, taking drugs and his plan to finally rid himself of his doppelganger

Колин Ферт говорит о своем подростковом бунтарстве, наркотиках и о том, как все-таки избавиться от своего двойника.

Tim Teeman
Off Colin Firth goes, darting around topics as unexpected as taking drugs, screwing up at school and flawed parenting. It’s odd for such a famous actor to be so candid, and even odder to find a star better looking off screen than he is on – old-school rugged, softly spoken and mahogany-brown after filming the big-screen version of Mamma Mia! in Greece. The 47-year-old actor didn’t like Abba: “Like most boys it wasn’t my thing. I was 14 in 1974 and fancied girls to death.”

Firth’s confessional mood echoes his role as Blake Morrison in the film version of Morrison’s autobiographical memoir And When Did You Last See Your Father?, which evoked the relationship between Morrison and his domineering father, Arthur. In this moving, quietly powerful film Firth and Jim Broadbent, as Arthur, have just the right kind of double-edged intimacy.

Arthur couldn’t be more different from Firth’s “quiet, unassuming” father. “But I was a surly, pretentious adolescent, like Blake’s portrait of himself. My father and I were not close in a cosy sense but I am as connected with my father as Blake was with his. The difference is my animosity with my dad was left behind in my teens. But, even now, three seconds in my parents’ company and a tone of voice or trigger will bring me back to being 15.”

Firth was born in Hampshire, then moved to Nigeria where his father taught. His parents have always been “eternal students” and it is a close family, he says. Firth lost his first grandparent (his grandfather, whom he was close to) at 35. “It was a shock,” he says, “some part of me finding out we weren’t immortal in my family.”

The family returned to the UK when he was small and Firth struggled to fit in schools in Bath and Essex. “Accents were an issue,” he recalls, grimacing. “It was a shock to hear aitches being dropped. I felt like a freak speaking with the accent I had. So I changed it and only started to speak like this when I was in the sixth form.”

He lived in America for a year when he was 12. “I feel quite strongly about antiAmericanism. I share people’s grievances about the current Administration but I remember my father and I watching the Watergate hearings. Here was a country arraigning its own leaders. America has a fantastic history of dissent.”

Something went awry in Firth’s teenage years. “I loathed authority but was frightened of it. My rebellions were sneaky, passive. I didn’t smash windows or get into fights – if I did I was strictly on the receiving end. Like Blake, I took refuge in books with the hope of getting laid by name-checking Dostoevsky. It wasn’t Hardy or Austen for me, but Camus. I grew my hair long, pierced my ears and then got slightly stranded by the punk thing.”

He loved music and joined “a not terribly good band” doing Doors covers. (A Gram Parsons fan, he nevertheless vociferously denies being a “dad rock nostalgic” and name-checks Wilco and Lambchop.) He also started to write, although “there comes a point,” he says gently, “when unless you practise something you have to classify it as a fantasy, but I do think there are worse writers than me who have published novels.” (Acting and writing are linked “because I quite like to do what I do to hide – by obscuring yourself you can reveal something”.)

Firth Sr could cope with the long hair but not Firth’s “bad choice” of friends. There was a charismatic hard nut at school who led Firth astray. Or “the misdemeanours that go along with wanting to be rock-and-roll and hippy, the music festivals, staying out late.” Drinking? “I was a bit naughty in that respect,” he says. Drugs? Firth looks stricken. “I’m not at liberty to go into detail about such misdemeanours. Yeah, it was all the usual stuff. If Labour Cabinet ministers can confess to some of those things, I probably can as well.” How did your father find out about the drugs? Did you smoke cannabis at home? “Nahhhuhhhh,” Firth mutters. “It was a whole series of things and was as much as to do with what he suspected. It wasn’t one incident.” The worst rows with his father “were about washing dishes and homework. There wasn’t a massive meltdown,” he insists.

But his teenage rebellion was concerted. “I would have gone to university had I not allowed myself to be derailed into moody adolescent laziness. I liked to characterise it then as a defiant decision to resist the system. But I was just resistant to schoolwork. If someone wanted me to read Shakespeare, I wanted to read Thomas Mann. If someone tried to make me listen to Brahms, I had to listen to Hendrix.” On the morning of A-level retakes, “I thought, ‘F*** it’ and went back to bed, it felt like a treadmill I didn’t want to be on.” Firth pitched up, “like Dick Whittington”, in London wanting to act and he got a job at a theatre switchboard. He read Kafka in his cubbyhole, and “stared into the abyss”, until he met a casting director who smoothed his way into drama school and then to a part in Julian Mitchell’s Another Country.

Sudden fame “blew me away”. He didn’t get on with his co-star Rupert Everett though denies all reports of 20-plus years of simmering rivalry and resentment. “Rupert got on with very few people. He found us all ghastly, naive and bourgeois. I envied his confidence. I was intermittently flamboyant but felt outside [and he puts on an LA twang] my comfort zone.” They have worked “very happily” since on The Importance of Being Earnest and – coming in December – St Trinian’s.

His looks and upper-class, ruffled demeanour meant he graduated from playing posh schoolboys to posh older men. There were appearances in A Month in the Countryand a controversial Falklands drama, Tumbledown. But Firth’s life really changed when he emerged, sodden-shirted, from the lake as Mr Darcy in the BBC’s 1995 adaptation of Pride and Prejudice. The screenwriter Andrew Davies recently revealed the plan had been for Darcy to be naked. Firth had “a bit of the usual tension about getting your kit off” but thinks it remained sexy because we “rerobed, not disrobed, Austen”.

He groans at the very mention of Darcy, whom he regards as “a part-time burden. It got my name recognised but it also put me in a box. Things were going well; I was building a diverse working life.”

Darcy made him feel “a bit of a star” (he smiles pleasurably at that thought), his wife Livia Giuggioli would greet the sight of him dishevelled every morning with an ironic, “Oh look, it’s Mr Darcy”. But, Firth says, “12 years on it feels like a school nickname you can’t shake. It occurred to me the other day to change my name to Mr Darcy and be done with it.” I laugh but he is serious, despite parlaying the Darcy image to his advantage in the Bridget Jones movies, playing Mark Darcy, much obsessed over by Helen Fielding’s lead character.

“The frustration is anything I do not on a horse looks a stretch,” says Firth, smiling yet serious. “When I did Fever Pitch, to get into my own jeans to play a guy living in North London where I lived, to play a character from my own background – people considered that a stretch.”

Well, it’s not that bad, I say. He’s about to play a Roman commander in The Last Legion and there’s a scene in And When Did You . . ? in which Blake masturbates in the bath. Firth shakes his head, smiles wearily. “Every single film since there’s been a scene where someone goes, ‘Well I think you’ve just killed Mr Darcy’. But he is a figure that won’t die. He is wandering somewhere. I can’t control him. I tried to play with it in Bridget Jones. I’ve never resented it – if it wasn’t for him I might be languishing, but part of me thinks I should do this postmodern thing, change my name by deed poll to Mr Darcy. Then people can come up to me and say, ‘But you are not Mr Darcy’ which would be different. I dare say it will be my saving grace when the only employment available to me is opening supermarkets dressed in breeches and a wig.”

Away from this half-jokey fretting, Firth is socially conscious. He has campaigned to stop the deportation of a group of asylum-seekers. He is the executive producer of a documentary at this year’s Times BFI London Film Festival, In Prison My Whole Life, about Mumia Abu-Jamal, a former Black Panther who has spent more than 20 years on death row for the murder of a policeman. (Giuggioli is producer.)

Firth is clearly an intense thinker and considers everything – family, career, politics – quite deeply. Morrison’s book made him pause before teasing his two younger children (he has three; a son, Will, by the actress Meg Tilly and two younger boys with Giuggioli). He jokingly agrees with “whoever said that when he upset his children he put a dollar in a jar for their future therapy”.

Firth’s own father is 73 and the Blake Morrison film “made me think we let our parents die with things unsaid”, but he cannot imagine a relationship with his father where “everything has been resolved”, even though they are close. Firth himself isn’t sure if he is a good father – “I’m not going to be writing the review on that one” – but says he tries to make himself “available” to his children. He reveals that he squeezed himself “into a bourgeois life to reach a sense of being settled”.

Why? “Serenity. When I was a teenager I romanticised the idea of artistically deranging oneself, whether it was a rock star f***ing himself up with drugs or Rimbaud’s conscious disordering of the senses. Being sane was a tedious, suburban thing to be. Unfortunately it’s not the brilliance, but rather the screwing up, that’s easy to achieve.”

He broods momentarily, agonises, looks down. “Acting messes with you. Whatever it is to seek that kind of attention is combined with the ability to play different characters – so there’s something fractured there. You take a person like that, subject them to all the vicissitudes of praise and attack and critique and you are going to wreak havoc with people who aren’t stable.”

Is he talking about himself? “Yeah . . . I didn’t go off the deep end. But it gets lonely. There came a time where I wanted to settle down. Excessive praise is like a drug but it doesn’t stay around for long. People can’t come with you while you’re up your own a***. If you want to have any companionship you have to have a little bit of generosity.” So he’s created “new disciplines” to maintain close relationships.

This is said in a halting mumble. It reminds me of the gruff intimacy between Morrison and his father in the film – that particularly masculine trait of revealing something heartfelt by sounding as determinedly unheartfelt as you possibly can.

Колин Ферт, говорящий о таких неожиданных вещах, как приобщение к наркотикам, школьном сексе и ошибках в воспитании детей. Так странно слышать подобные откровения от такой знаменитости, но еще удивительнее видеть, что в жизни звезда оказывается даже лучше, чем на экране – добрая старая школа речи и шоколадный загар после съемок Mamma Mia! в Греции. Ему 47 и он никогда не любил АББА: «Как и большинство мальчишек – это было не для нас. Мне было четырнадцать, и я думал только о девчонках».

Это исповедальное настроение под стать его игре в роли Блейка Моррисона в экранизации мемуаров Блейка «И когда ты в последний раз виделся с отцом?», повествующем о налаживании отношений Моррисона со своим слишком авторитарным отцом Артуром в этом трогательном, сдержанном и сильном фильме, где Ферт и Бродбент показывают как раз такой тип двойственности отношений.

Трудно представить себе более непохожего на Артура человека, чем «скромный и непритязательный» отец Ферта. «Но я был угрюмым, претенциозным подростком, как раз таким, каким Блейк описывает себя. Мои отношения с отцом не были ни близкими, ни приятными, а скорее близкими к тем, что и у Блейка с его отцом. Разница лишь в том, что наше противостояние осталось в моем подростковом прошлом. Но даже теперь за пару секунд отец всего лишь особой модуляцией, тоном голоса снова делает меня тем же пятнадцатилетним сопляком".

Ферт родился в Гемпшире, но потом оказался в Нигерии, где его родителям предстояло учительствовать. Он говорит, что его родители настоящие «вечные студенты», а семья у них очень дружная. Когда умер первым из его «предков» дедушка, с которым он был очень близок, Ферту было уже 35. «Это стало для меня настоящим шоком», говорит он, «ведь какая-то часть моего сознания открыла, что наша семья отнюдь не бессмертна».
Когда его семья вернулась в Англию, Ферту пришлось приспосабливаться к нравам школ в Бате и Эссексе. «Причина была в акценте», вспоминает он, поморщившись. «Было дико слышать, как они глотают звуки «Х». Я с моим произношением чувствовал себя каким-то уродом. Освоил я этот говор только к шестому классу».

В возрасте двенадцати лет он год прожил в Америке. «Меня очень беспокоят анти-американские настроения. Я разделяю озабоченность народа курсом нынешней администрации, но я хорошо помню, как мы с отцом следили за слушаниями по Уотергейту. Эта страна способна развенчивать своих небожителей. Америка дает примеры поразительных расколов и разногласий».

Что-то пошло наперекосяк в нем во времена его тинейджерства. «Я и боялся и ненавидел власть. Так что мое бунтарство было трусливым и подспудным. Я не бил стекол и не затевал драк – если что и случалось, я всегда оказывался среди пострадавших. Подобно Блейку, я ушел с головой в книги, в надежде, что меня уделает какой-нибудь пресловутый Достоевкий. Это оказался Камю, но никак не Харди или Остен. Я отрастил лохмы, проколол уши до какой-то степени превратился в панка».

Он увлекся музыкой и оказался в «далеко не ангельской группе», которая играла кавер-версии из «Дорз». (Большой поклонник Грэма Парсонса, он, однако, решительно отрицает свое преклонение перед «старым добрым роком» и уважает Уилко и Лэмчоп). И еще он пробует писать, однако: «Дело в том», мягко замечает он, «если ты не профессионал в чем-то, приходится признавать это занятие чем-то вроде прихоти, однако я полагаю, что немало было опубликовано писателей и похуже меня. (Актерство и литература для него вещи одного порядка, поскольку «мне нравится что-то делать не напрямик – чем больше скрываешь, тем больше выдаешь себя.»)

Окружение Ферта могло еще как-то примириться с длинными волосами, но не с его «кошмарным» выбором друзей. Был один харизматический типчик в школе, который сбивал Ферта с толку. Втягивал в «делишки, которые неизбежно сопутствуют увлечению роком, хиппи, музыкальными тусовками и ночными бдениями.» То есть попойки? «Я считал себя выше этого», отвечал он. Тогда наркота? Ферт слегка опешил. «Не стану пускаться в подробности, но, конечно, это обычное дело. Если уж лейбористский кабинет министров признается в подобном, думаю, мне тем более простительно». И как же твой отец узнал про наркотики? Ты покуривал дома марихуану? «Ннеет», пробормотал он, «Тут была целая цепочка подозрений и разных других вещей. Не просто единичный случай. Главным же камнем преткновения у нас было мытье посуды и прочие домашние обязанности. Не было у нас ничего катастрофического», уверяет он.

Но его подростковое бунтарство сложилось в своего рода систему. «Я бы смог поступить в университет, если бы в переходном возрасте не погрузился в угрюмое ничегонеделание. Тогда я считал это противостоянием системе. Но на деле я просто ненавидел домашние задания. Если велено было читать Шекспира, я читал Томаса Манна. Если меня заставляли слушать Брамса, я ставил Хендрикса. Утром экзаменационного дня я сказал себе – пошло все это на***, и опять улегся спать – я не хотел участвовать в этом марафоне». Ферт вскинул голову. «Как Дик Уиттингтон». В мечтах о сцене он оказался в Лондоне за пультом коммутатора театра, почитывал Кафку в своей каморке и медленно погружался в болото. Пока не встретил одного менеджера по кастингу, который направил его на путь истинный в Школу Драмы и потом в состав Another Country Джулиана Митчелла.

Внезапная известность его просто «сбила с ног». Он не ладил с Рупертом Эвереттом, однако не согласен со слухами об их двадцатилетнем соперничестве и вражде. «Руперт вообще мало с кем ладил. Он считал нас ужасно наивными и буржуазными. Я же завидовал его самоуверенности. Я бывал временами напыщенным, однако внутри чувствовал себя там не в своей тарелке (он сказал это с лос-анджелесским прононсом)». Но теперь они вполне поладили на съемках в «Как важно быть серьезным» и выходящим в декабре «Сент-Триньяне».

Его внешность и манеры ясно говорят о том, что он вырос из ролей заносчивых мальчишек и вполне дорос до ролей респектабельных мужей. У него за плечами роли в A Month in the Country и весьма неоднозначной драме о Фолклэндах Tumbledown. Но что действительно поменяло его жизнь – это появление в образе мистера Дарси в мокрой рубашке на берегу озера в экранизации «Гордости и предубеждения» в 1995 году. Сценарист Эндрю Дэвис признавал, что он мечтал совсем раздеть Дарси. Ферт однако «не очень был бы рад полной обнаженке», но считает, что все равно им удалось сексуально зарядить роман Остен, даже не раздевая его догола.
Он застонал уже при одном упоминании Дарси, признавая его «до известной степени ярмом на своих плечах. Он принес мне известность, но и одновременно запер в своей клетке. Дела шли неплохо, и у меня была весьма многогранная карьера».

Дарси заставил его почувствовать себя «немного звездой» (тут он довольно улыбнулся), ведь его жена Ливия каждое утро приветствовала его растрепанную физиономию ироничным «О, смотрите-ка, сам мистер Дарси». Но, говорит он, «за двенадцать лет это стало моей кличкой, от которой не избавиться. Иногда мне приходит в голову просто поменять имя на Дарси, и дело с концом». Я засмеялся, но он оставался серьезным, хотя, ведь он опять сыграл Дарси, имидж которого еще подрос после «Дневника Бриджет Джонс», в котором героиня романа Хелен Филдинг без ума от мистера Дарси.

«Ужасно, однако, что все, что я делаю не гарцуя верхом на коне воспринимается как натяжка, несуразица», с серьезной улыбкой говорит он. «В Fever Pitch я с радостью играл такого же парня в джинсах, живущего в том же Северном Лондоне, где жил я, но публика воспринимала это как что-то неестественное».

Но ведь не все так плохо, вставил я. Он появится на экране и в роли римского военачальника верхом на коне в The Last Legion, и в сцене мастурбации в ванной в And When Did You…?. Но Ферт устало качает головой. «Буквально в каждом фильме с тех пор была такая сцена, когда мне заявляли – ну все, ты убил наконец своего мистера Дарси. Но он бессмертен. Он где-то бродит вокруг, и я ничего не могу с ним поделать. Я уже пытался обыграть это в ДБД. Я ничего не имел против – если бы не он, я мог бы остаться в неизвестности, но может, и впрямь стоит мне сменить официально имя на мистера Дарси. Тогда люди будут подходить ко мне и говорить: "но ведь вы же не мистер Дарси!" - хоть какое-то разнообразие. А вообще, я полагаю, это станет моим спасением, когда единственной доступной мне работой останется открывание дверей супермаркетов в бриджах и парике».

Но в сторону это полусерьезное раздражение. В жизни он успешно помогает предотвратить депортацию иммигрантов, выступает как исп.продюсер показанной на Лондонском фестивале документальной ленты In Prison My Whole Life о Мумиа Абу-Джамале, сидящем уже 20 лет за убийство полицейского. (Ливия – продюсер).
Ферт личность несомненно думающая, всерьез относящаяся к семье, карьере, политике. Книга Моррисона заставила его серьезнее взглянуть на его отношения с младшими сыновьями (их у него трое: один с актрисой Мег Тили и два малыша с Джиджоли). Он полушутя признает, что, как верно заметил кто-то, если ты обидел ребенка, должен положить доллар на его медицинскую страховку.

Отцу Ферта уже 73, так что фильм о Моррисоне «заставляет задуматься о том, что мы позволяем нашим родители уйти, так и не сказав им главного», но в то же время он не представляет себе «выяснений отношений с отцом вплоть до последней точки над i», даже при том, что они очень близки. И совсем не уверен, что он сам хороший отец. «Не собираясь читать нотации на эту тему», старается оставаться «доступным» своим детям. Признает, что его нынешний «буржуазный образ жизни несет в себе чувство некоторой стабильности и надежности».

Как это? «Спокойствием. Подростком я идеализировал артистический раздрай, будь то жизнь кого-то вроде рок-звезды под кайфом, или нового Рембо в разодранных чувствах. Быть нормальным значило быть скучным и провинциальным. К несчастью, легче портить, чем создавать».

Он сразу мрачнеет, опуская взгляд. «Лицедейство становится частью тебя. Вынуждает изображать противоположные характеры, и это в чем-то разрушительно. Твой персонаж одни критикуют, другие хвалят, третьи поносят, и это может полностью сбить с толку не слишком стойкие натуры».

Он имеет в виду себя самого? «Да… в какой-то степени, не до предела, но это ведет к одиночеству. Было время, когда я хотел остановиться. Захваливание сродни наркотику, но это никогда не длится вечно. Люди не уживутся с тобой, если ты по уши полон самолюбованием. Если не хочешь остаться в одиночестве, надо не забывать о великодушии. Так что приходится во многом меняться, чтобы от тебя не разбегались.

Он говорит это вполголоса, с остановками. Почти так же «неизысканно», как разговаривает Моррисон в фильме со своим отцом – и как надлежит говорить мужчине о сокровенном, не впадая в патетику.